Не надо подвозить им уголь!
Иногда, когда они сходятся - «волна и камень, стихи и проза, лед и пламень. . » - случается «холодное танго».
Не надо подвозить им уголь!
Иногда, когда они сходятся - «волна и камень, стихи и проза, лед и пламень..» - случается «холодное танго». Огонь чувств подо льдом ненависти.
Его звали Макс, ее – Лайма. Он был еврей, она – литовка. Они жили в Литве, а встретились накануне войны.
Литовцы не любили евреев за удачливость и умение приспосабливать обстоятельства под себя, за черные бороды, гортанную речь. Завидовали нажитому добру. А когда маленькую Литву присвоила большая коммунистическая Россия, евреи литовцев предали.
В ноябре 1940 г во время визита Молотова в Берлин Гитлер спросил: "Ну, хорошо, украинцев, белорусов вы объединяете вместе, ну, ладно, молдаван, это еще можно объяснить, но как вы объясните всему миру Прибалтику?" Для СССР «такого вопроса не стояло», и потому Молотов ответил коротко: "Объясним".
Объяснили. А всех несогласных – вон с этой земли. Помогать новой власти первыми бросились литовские евреи. А потом, в 41-м, в Литву пришли немцы. Теперь помогать им бросились литовцы, и сработал закон маятника. И случилось то, «что евреи всего мира называют Шоа – катастрофа».
Об этом еще до «Холодного танго» Павел Чухрай рассказал в документальной драме «Дети из бездны», получив предложение Спилберга поучаствовать в международном проекте о холокосте. Материал так психологически изматывал, что казалось, вернуться к нему больше не будет сил.
Однако «еврейская тема» вновь возникла, когда появился новый замысел. Он родился из понимания главной болевой точки времени. Зашкаливающая рознь между странами, людьми, культурами и религиями ставит мир на грань новой войны. Нужен был способ и повод не просто сказать – прокричать об этом.
И Чухрай вспоминает о повести Эфраима Севелы «Продай твою мать» и оставляет от нее лишь одну и то сильно переработанную сюжетную линию. «Еврейский вопрос» остается на обочине сюжета, а главным становится лермонтовская тема «странной любви» к отчизне. Впрочем, она для Чухрая давно уже перешла в разряд собственных главных тем. В «Холодном танго» эта тема потребовала как прямой речи, так и метафоры.
На свадьбу Макса и Лаймы приходит незваный гость, комендант Литвы, майор Таратута. Выпив за молодых, бросает бокал на пол. Стекло не разбилось. Но вот людские судьбы государственная машина крушит вдребезги. Эта метафора читается на уровне сюжета: всю сюжетную линию режиссер крошит на мелкие кусочки, а потом из этих осколков складывает мозаику судьбы.
Фильм начинается с пролога – песенки Лаймы в ресторане. Эта песенка – вариация болеро «Perdón» пуэрториканца Педро Флореса Кордовы. Чухрай, что следует из финальных титров, собственноручно делает его стихотворный перевод. И это указывает на особую значимость текста для режиссера. А текст до примитивности простенький. Про то, что «уйдешь – и не возвращайся...». Собственно, в этот текст умещается вся история любви. За исключением того, что песенка не предусматривает: возвращения. В отличие от жизни...
И, собственно, весь фильм снимается ради того, чтобы этот пробел восполнить. А для этого Чухраю становится необходимым сложнейший наворот событий, фактов и ассоциаций...
За прологом следует цепь флэшбэков. Они и есть «осколки сюжета»: годы – 50-й, 41-й, 50-й, 41-й, 44-й, 50-й. И «мозаика», в которую они складываются» предъявляет еще одну, двойную метафору: маятник, этот механизм вечного возвращения – та самая сила, что меняет местами палачей и жертв и управляет «волнами времени».
Однако эти «осколки», это разорванное время, имеет нечто общее – атмосферу времени. Она скрупулезно создается художниками фильма и оператором Игорем Клебановым. В «Водителе для Веры» атмосфера времени определялась конфликтом между раем у самого синего моря и с ужасом тоталитарной системы. В «Холодном танго» ужас пытается изменить лицо, спрятаться за красотой, прикрыться ею. На этот смысл работает пластика кадра и все детали, воссоздающие время и остраняющие его. Холодные оттенки голубого и теплые коричневого – повторяющиеся рифмы цвета. Серое пальто и серая кофточка Лаймы; серый плащ майора – коричневая куртка Макса; серо-стальные волны – розовые отблески заката. И алое платье – как вызов, и алые губы. Противоположности отталкиваются друг от друга и сбегаются в «страстном, но холодном танго». Будто Ад пытается напялить на себя маску рая, проделывая то же, что ложь у Высоцкого проделала с раздетой ею донага правдой.
Но правда неистребима. Она – залог «странной любви» к Родине. В каких-то фильмах Чухрай говорит об этом прямым текстом. Например, в драме «Запомните меня такой». «..Если у нас ...сметана детям по карточкам и молоко порошковое.. и если я об этом говорю, то это не значит, что я не люблю Родину», – бросает бывшая сноха в лицо бывшей свекрови, старой большевичке. В каких-то -метафорически. Например, в «Воре». Родина явно ассоциируется здесь с любимой, но жестокой матерью, а сам вор становится аллюзией на те чины, что после войны присвоили, а попросту украли у народа победу.
Неслучайно одним из главных героев фильма Чухрай делает майора Таратуту. Этот майор идет на должностное преступление: когда может, вычеркивает из списков на депортацию кого-то семей литовцев. После доноса выгнан из армии, лишен боевых наград. Он рассказывает Максу о том, как под Кенигсбергом генералы гнали солдат под пули, но пытается оправдать их. Макс возмущен: «неправильно это!». У майора это «неправильно» у самого в подкорке давно сидит. Однако как тогда все оправдать? И у Гармаша–Таратуты здесь вырывается такое яростное, такое врастяжку «нет!» . Спросить не с кого... А Родина – хоть и суровая, но та единственная подруга, которой хранят верность при любых раскладах.
Суровость родины репрезентирует радио. Голос диктора извещает о переменах: покончено с коммунистическим режимом и жидовским засильем; Литва вновь стала Советской, из страны выселяются богачи и пособники фашизма; новые враги - еврейские буржуазные националисты. Радио - рупор и голос власти. Чухрай микширует этот голос, сводит до фона. Но вещающий откуда-то из небытия, этот голос возвращает историческое время на одни и те же круги ада.
Как в 41-м Макс прятался у Винциса, отца Лаймы, в 50-м Лайма прячется у Макса. А потом сюда же приходит Винцис, скрываясь от гэбэшников. И грузовик, который увозил еврейских детей – это тот же самый грузовик, что увозит литовских сирот по советским детским домам. И одна и та же черная «эмка» приезжает забирать Винциса и Макса.
А некий Угольщик все подбрасывает и подбрасывает уголь в топку истории.
Винцис объясняет, что, работая в зондеркоманде, он не расстреливал женщин и детей: «Я только уголь им подвозил...». Следователь Йонас, отправляя в лагерь Лайму и зная, что она не виновна, оправдывается: «Пойми, не я, не мы с тобой решаем». «Ну, да, мы только уголь подвозим» – бросает ему в ответ Макс.
И так же вот «ничего на решая», а только подчиняясь чужим решениям, Макс убьет «лесного брата», с которым в партизанском отряде воевал против немцев. А потом в той же котельной, где работал Винцис, будет подбрасывать уголь в ту же печь...
А на одни и те же круги ада будет возвращаться не только историческое, но и личное время героев.
Макса преследуют детские воспоминания. На допросе он пытается объяснить: ни о чем не думал, просто жить хотел. В машине, что везла еврейских детей на смерть, он оставил младшую сестренку. Всё решали секунды. Повинуясь инстинкту воли к жизни, он выпрыгнул из машин и не стал героем. Но судить его вправе только тот, кто был на его месте. А это невозможно, ибо тот, кто принес себя в жертву, уже никогда и никого осудить не сможет.
А потом, когда немец насиловал Лайму, Макс сидел в каморке и сжимал в руках ножик. Инстинкт самосохранения был сильнее безрассудства. Выйди он, и только что чудом возвращенная ему жизнь сию секунду будет выброшена в ту яму, где лежит теперь его маленькая сестра. Он понимал, что предает девочку, которой только что на свой детский манер признался в любви, а девочка эта, спасая его в эту минуту, приносит себя в жертву.
А потом он спасал Лайму от лагеря. И ценой этого спасения опять было предательство: его подпись под клеветой на майора Таратуту. И тут Макс сломался. Его воля к жизни иссякла, уступила место воле к смерти.
Но в этой критической точке «осколки сюжета», как зеркальные стеклышки в калейдоскопе, вдруг складываются в четкий рисунок с названием «любовь». Потому что «уйдешь – и не возвращайся» – тупик. Потому что и «похожей на пытку» той любви «не найти замены». Даже если эта «любовь вопреки».
Как у Лаймы, которая любит Макса вопреки себе. Вопреки тому, что еврей и тому, что опер, и служит той власти, которую она ненавидит... Потому что в 41-м был берег моря, и мальчик смотрел на девочку, и девочке этот взгляд нравился. .
После возвращения Макса в Литву они встречаются на том же берегу. Время возвращает место. Но нет больше той девочки и того мальчика. Только ее беретик такого же серого цвета, а его кожанка по-прежнему коричневая. И стальные серые волны, и цвета теплого какао песок. В ее голосе лед, а в словах вызов. А потом вдруг оговорка: «не скоро же ты надумал...». Значит, ждала. Значит, любила и себя за эту любовь ненавидела. Его предательство всегда было с ней, как с ним та машина, в которой он оставил Лию, и та кладовка, из которой он не вышел, когда немец ее насиловал. Потому Лайма, которую он нашел, вернувшись – не жила. Она - мстила. Напоказ. И ему, и всем им за ужас, который устроили в ее стране. А себе мстила за то, что любит.
Так что замуж за Макса Лайма выходит по любви. И, конечно, прав Дмитрий Быков: «Там лучшая сцена, конечно, когда он её после аборта спиртом растирает. Такая мучительная!.. очень физиологически точно снятая, но она вызывает не эротические чувства, а какую-то бесконечную жалость, бесконечную тоску».
Сколько раз он просил ее о прощении! Но на все его «да» ответ был один – «нет». И вдруг в самый последний, навсегда - прощальный миг, она все-таки сказала «да». «... я тебя тогда, а не ты меня выбрал...». Это было больше, чем прощение. Это была любовь.
А потом Чухрай сделает то, что сделал: нож, которым Макса зарезали «лесные братья», он всадит прямо в сердце зрителю. Потому что по-другому нельзя. Потому что предел, за которым любовь – это выбор Невыбора, постигается только сердцем.
А пример Невыбора показывает мать. «Кого из двоих спасти – сына или дочь?», - спрашивает полицай. «Никого». Отказаться от выбора, когда невозможно выбрать – это и есть любовь. И бессмертие. Мы не увидим ее смерти, так же, как не видел ее Макс. Она не упадет под выстрелами с остальными, останется стоять у той стены и попытается улыбнуться сыну.
Цифры на финальных титрах уравнивают преступников, а боль их жертв делают общей. По мысли режиссера по-другому, «когда все правы и все виноваты», нельзя.
Тогда, на свадьбе, Лайма хотела обидеть майора Таратуту побольней, издевалась: «Да, конечно... я перед вами в долгу… как же мне вас благодарить-то?». А он проделал совершенно гениальную вещь. Подошел к ней и предложил выход: «Как? А я тебе скажу, как. Ты поцелуй меня, голуба, и будем с тобой квиты». Это была шутка и серьез, мир, а не меч. И способ разрубить проклятый узел. Но ни Лайма, ни Макс тогда этого не поняли.
И все-таки у фильма счастливый финал. Потому что последнее слово остается не за ненавистью, а за ним, майором Таратутой, который никогда не «подвозил им уголь». И стал дедом сиротке Лие, в которой соединились две крови, и выбору предпочел Невыбор: «Родина, подруга ты моя суровая, что же ты такая строгая, не пожалеешь, не простишь»?
А в ответ только катятся волны, и возвращается время, и остается любовь. «Странная любовь» к Той, которую не выбирают и которая просто дается человеку, как мать.
P.S. А, может... «счастье было так возможно»? Если бы Лайма поцеловала тогда майора, может, разбился бы тот бокал? Ведь доказал же подобное на примере своей бабочки самый большой фантаст и самый трезвый реалист Рэй Брэдбери!
Потому не будем отталкивать протянутых навстречу рук, И не надо подвозить им уголь!
Ирина Ликинская
Читать полностью
